Колодезь - Страница 55

Все эти годы о Семёне говорили в семье как о покойнике, и появление выходца с того света смущало и пугало близких. И ещё загвоздка: пока лето, все на сеновале вповалку спят, а зимой как устраиваться? Дом большой, да и семья не маленькая: и на лавках спят, и под лавкой спят.

Семён поделился с братом деньгами, выдал ему три рубля арабскими дирхемами, и всем остальным по монетке подарил, поскольку других гостинцев не было. На том праздник и кончился; летнее время на отдых не таровато. Через день долговский староста отправил Семёна на поле – жатва годить не станет. Хорошо ещё статью Семён и Никита совпали, а то пришлось бы выходить на барщину в шальварах и верблюжьем бурнусе. А так – надел братовы обноски и пошёл.

И всего-то делов. Как не пребывал в нетях два десятка лет.

* * *

Слух, что долговский Семён вернулся из бусурманских краёв, быстро облетел окрестные деревни. Отовсюду начал сбираться народ: поглазеть да послушать. Первыми сбежались те, чьи родные загинули в недоброй памяти соляном походе. А что мог им Семён сказать? Рассказал, что было, – так людям от того не легче: так и не знают – за здравие поминать пропавших или за упокой.

О том, что соляной обоз взяли ногайцы, народу было ведомо – один из полоняников ещё тогда сумел вернуться в родные края. Зинка Павлов – давно уже не Зинка, а Зиновий, жил в родном селе Губареве и с тех пор, как сподобился уйти от татар, дальше волости не езживал. С Зиновьем Семён встретился, но никакого разговору меж ними не вышло. Посидели над полуштофом, повздыхали: «Вот оно как!... – Да, ить, вот оно как!...» – а больше и сказать друг другу нечего.

Прикатил из Дедилина Янко Герасимов – узнать о сыне. Белый, седой как лунь, но такой же непреклонный. И всё-таки сам прикатил, не утерпел ждать, покуда холуи странника пред его очи доставят. С приказчиком Семён говорил в избе с глазу на глаз. Рассказал всё как было, Васькиной вины не умолчал, хотя у самого гулял холодок между лопатками. Осерчает приказчик, так на тебе же злобу спустит – устанешь розга считать. Лишь о том, что Ваеаят-паша уже и не мужик вовсе, говорить не стал – ложь во спасение прощается, а правда такая никому не нужна, ни старому приказчику, ни самому Семёну.

Янко Семёновой повестью остался доволен. Главное – сынок, дитя милое, дрочёное, – жив и устроен как надо. А что веру сменил, так господь простит. Для порядка старик покряхтел на сына-отступника, потом не выдержал, вздохнул:

– На внуков бы поглядеть, какие там перенята народились. Вася у меня всегда оболтус был преизрядный, на баб глядел – слюни глотал. А теперь ему воля – ни отца над тобой, ни Христа. Небось как салтан – четыре жёнки завёл и детишек кучу настругать успел, а?

– Не знаю... – притворно вздохнул Семён. – Меня к нему в палаты никто бы и не пустил, А на внуков полюбоваться и впрямь было бы славно.

Верно, Янко учуял что-то в фарисейских словесах, потому что глянул строго и посоветовал:

– Ты, Сёмка, об этом деле лучше помалкивай. Шкура целее будет.

А Семёну-то что? Ему всё едино.

Собирался и просто народ с ближних деревень, разузнать о заморском житье. Люди глазели на чудной аравский наряд, который Семён уже не носил, но и в сундук не прятал, слушали Семёновы сказки, тёрли затылки, ахали в голос, просили сказать что ни есть по-тарабарски. А у Семёна как память отрубило, не произнесть нарочно-то ни словечка. «Салям алейкум!» – скажет Семён всему Востоку ведомое здорованье, а больше не может.

– Шалям-лялям!... – не выдержал как-то сосед – Ерофей Бойцов. – Так-то и я умею. Брешешь ты всё, дядя Сёма, нигде ты не был, в канавине двадцать лет провалялся, а теперь врёшь, что ни попадя.

Тут Семёна прорвало – откуда слова взялись. Обласкал Еропку и по-татарски, и по-кумыцки, и по-персидски, а всего более – по-арабски. Всем ифритам обещал драную Еропкину душу. Поверили сельчане. А пропойца Тошка Крапивно Семя, теребень кабацкая, выгнанный из ябедников за большую приверженность хмельному питию и живущий всякой кляузой, зашлёпал в восторге губами и посоветовал:

– Ты бы, Семён, челобитную государю подал. Тебе за полонское терпение да за выход деньги какие ни есть положены и доброго сукна целое портище. – Кляузник глянул пронзительно и, не видя в Семёне восторга, сбавил тон: – Сукна, может, и не дадут, сукно государевым людям положено, а денег, рубля три, было бы знатно. Давай, Семён, я челобитную напишу и подскажу, кому подать.

– Жалованные деньги тоже государевым людям дают, а таким, как я, только дулю кажут, – отказал Семён, наживая в деревне нового недруга.

Долго ждать ярыга не заставил, в тот же день вместо челобитной настрочил донос и не поленился тихим обычаем отнести в уезд. Ни Семён, ни кто другой о том ничего не знали и мнили себя живущими немятежно. Так и было, покуда начальство не напомнило о себе.

Утром застучали в окно. Олёна высунулась в сенцы и ахнула: у ворот, положа руку на резную верею, стоял Антипа Ловцов – волостной сотский, по бокам от него набычились двое служивых людей чином поменьше, а позади толпились долговские крестьяне, нахватанные, видать, в понятые.

На Оленин крик вывалила из избы вся семья.

– Который тут есть беглой холоп Сёмка Косорук? – вопросил Антипа, проницательно глядя в Семёнове лицо.

– Это, стало быть, я, – сказал Семён. – Только какой же я беглый, ежели в своём доме живу и приказчику сказался?

– Там разберутся, – пообщал сотский, – а пока велено тебя волочь на съезжую, писать сыскную сказку.

– Ой, лишенько! – заголосила Олёна. – Что ж это делается? Татя, разбойника дневного, пригрела, убивца, вора государева! Да что ж ты, Семён, такое сотворил, что тебя на съезжую тащат? Чуяло сердце – не надо тебя в дом пускать! Ой, мамоньки!...